Раскол: трагедия противостояния.

Настоящее прошлое

 

        Одним из значимых событий сентября 2011 года в отечественном кинематографе стал показ многосерийного фильма «Раскол»  режиссера Николая Досталя на телеканале «Культура». Картина снималась около 4-х лет и по художественному исполнению, и попытке корректного обращения с историческим материалом стала одной из лучших в новом российском кино. Казалось бы, кому могут быть интересны события, произошедшие почти 4 века назад. На поверку же выходит, что под пеплом и золой прошедших эпох кроется тот же огонь, обжигающий сердце даже неверующее. Почему же те события так и не стали архивной древностью и антиквариатом? Почему Раскол, начавшись, так и не окончился? И более того, возникает ощущение стоящего выбора, в котором находится и страна, и каждый из нас: жить как было положено нашими отцами или равняться под остальной мир.  Стремление к национальной самобытности и культурной самоидентификации или же следование прицепным вагоном за глобализацией во все более страшное далеко. Быть ли нам староверами Европы или принять «общечеловеческие ценности»? Ни в какую другую эпоху не говорилось столько о важности народного своеобразия как в наше время либеральных ценностей – и ни в какую эпоху не было такого железного катка, давящего все подлинно независимое и подгоняющего под единый трафарет эпохи потребления. В итоге и вопрос веры тогда и культуры сегодня имеет один и тот же базис духовной жизни с ее вопросами о наших ценностях, смысле жизни и тайне человека. Противостояние идеалов земного Вавилона и небесного Иерусалима. 

 

Старовер-«никонианин»

       Тема русского Раскола  стала во многом моей личной. Мои предки были староверами,  я же стал диаконом Православной Церкви, «никонианином». Помню свою бабушку, бережно достающую кожаные книги, и изображение Страшного Суда над кухонным столом. Она водила по нему заскорузлым от многой работы пальцем, и показывала, где будут мучиться пьяницы, блудники, воры, убийцы и отступники от правой веры. У бабушки было 8 детей, никто не стал верующим. И умирала она в своей вере, не разделенной детьми, вере Поморского согласия, по словам ее самой истинной и чистой…  Тогда я был ребенком и для меня скорее это все казалось  сказкой. Но вот  пришла юность с ее мятежами, и неведомо как  наследие предков полыхнуло во мне. Не веря в Бога и не зная Его, я метался в мире. Надо было жить. Как? Как все живут: отучишься, женишься, на работу устроишься, состаришься и умрешь. Как все. И это все. Однажды сидя на насыпи железной дороги, лунной ночью, я думал об этом. Сердце исходило кровотечением черной тягучей тоски. Я вдруг почувствовал  мир, которым я жил до этого, тем извивающимся гадким змеем Ада на картинке над столом бабушки. Змеем, уже пожиравшим  стопы моих ног. На следующий день, измотавшись в поисках, я стоял в полутемном притворе старообрядческого сибирского храма. В дверной проем были видны белобородые старцы в косоворотках, женщины с заколотыми у подбородка платками. Община истово молилась, шли дни Великого поста. Камнем легло мое сердце и не отзывалось на молитву. Я вслушивался и вглядывался, но не слышал и не видел Его. После долгой службы я шел по городу, оглушенный тем, что Бог меня, нищего и калеченного, не встретил. Я совсем бесцельно зашел в православный собор, поднял голову и всем духом ощутил, как белокрылой голубкой порхнуло сердце вверх под купол, встречь Господу Пантократору.  Так я стал православным. Ум требовал выбрать веру предков старообрядцев, истовых хранителей чистой веры (не у продавшихся же миру «никониан» ее искать), а сердце выбрало веру врагов. Его свидетельство было для меня настолько убедительно, что никогда после не возникало сомнений в выборе. Позже я узнал о многом таком в жизни моей Церкви, что можно был бы назвать дискредитирующим, но поверх всего этого было нечто иное, настолько великое и светлое, что ропотный дух умолкал. В моей Церкви, такой внешне слабой по вере, и несовершенной, душа моя ощущала огонь Духа и присутствие Христа. И большего мне было не нужно. Никаких доводов ни за, ни против. Есть ли благодать в старообрядческих храмах, и спасутся ли они, мне не ведомо, на все милость Божия. Триста лет мои предки по крови в расколе, и мертвые, и забытые во плоти, но живые мной как продолжением дивной реки жизни по слову святителя Григория Богослова: «Как одно и то же живое существо вместе и смертно и бессмертно: смертно, потому что прекращается собственная его жизнь; и бессмертно, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отходит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна?».

 

Время перемен

       Раскол середины XVII века стал одним из ключевых событий в истории русской Церкви. В спорах  об исправлениях и обрядах были подняты глубинные вопросы о модусе пребывания Ее в мире. XVII «бунташный» век был временем завершения складывания русского централизованного государства. Стояла необходимость унификации государственной и церковной жизни. Росли внешнеполитические амбиции царской власти, сознающей, что Россия в это время являлась самой крупной православной державой. Одновременно с этим в жизни общества усиливался консерватизм, тяготение к самоизоляции. Русская Церковь явила за эти века таких исполинов духа, как преп. Сергий и его ученики, многих святых, подлинно воплотивших евангельский идеал в своей жизни. В церковном искусстве сияли белоснежные дивные храмы, поражали красотой фрески Дионисия, иконы Андрея Рублева. За границами же были греки под властью турок, покрывшие себя срамом в попытках уний и вовсе не сиявшие ни силой, ни благочестием. На Руси их привыкли видеть со времен падения Царьграда в роли угодливых попрошаек. Шли слухи о симонии, да и вопрос о поставлении русских митрополитов до патриаршества часто решался денежкой за морем. На Западе и того хлеще: ученые латынники, в умствованиях исказившие церковные догматы, протестанты, умствованием отпавшие еще далее. Вот до чего доводит ученость!

        Россия расправляла крылья после смутного времени. Великая держава нуждалась в великой Церкви во всем ее блеске и строе. Но в самой церковной жизни было не все так блестяще: часто попы и грамоте не разумели, над чем потешались иностранцы, и непорядки были такими, что некоторые из попов, что грамоте все же разумели, стали ревновать о их исправлении. Так и сложился кружок ревнителей благочестия, в который входили будущие непримиримые враги Аввакум и Никон, оба несомненно глубоко верующие, подвижники по духу. Нужно было исправлять книги, возрождать подлинное благочестие. И опыт был: при митрополите Киприане (1380-1406) книжные справы в некоторых аспектах шли куда дальше будущих Никоновых, но к расколу это не привело, даже о возмущенных неизвестно. За несколько веков поменялся богослужебный устав со студийского на иерусалимский. Внешне же аналогичная справа века XVII закончилась страшной катастрофой. Почему так произошло, до конца невозможно ответить и сегодня.

 

III Рим

         Некоторые историки считают, что противостояние между Аввакумом и Никоном родилось из внутреннего конфликта  в идеологии «Москва – III Рим». По словам проф. А.В. Карташева, «теократическая идеология «единого вселенского православного царя всех христиан» толкала московских царей на путь сближения с греками и всеми  другими православными».  В данном контексте строительство патриархом Нового Иерусалима рядом с Москвой стало своеобразным манифестом новых идей. Коренная же русская среда в лице Аввакума и его сподвижников стремилась к самоизоляции, относясь резко отрицательно к «чужакам» и общению с ними. В.О. Ключевский усматривает в подобном противостоянии начало многовековой борьбы, позже получившей название западничества и славянофильства.  Мысль о Вселенской Церкви выводила Аввакума и его сторонников из спокойного религиозного любования собой, граничащего с презрением ко всему миру, из национально-церковного самомнения, оскорбляла национальное самолюбие.

 

Аввакум и Никон

       Мировоззрение протопопа Аввакума, как отмечают многие исследователи, базировалось на вере в незыблемость и спасительность обычаев и традиций, веками освященных – и готовности идти на смерть за «веру отцов». Из этого следовало враждебное отношение к нововведениям. Аввакум видел русскую Церковь единственной верной до самых последних обрядовых мелочей истинному православию. Поэтому вносить в русскую церковную жизнь что-либо греческое  значило «заведомо развращать чистое, ничем и никогда не оскверненное русское православие, значило вносить в него латинские ереси».  В поместных Церквях существовали различия в обрядах. Но в России укоренился, как отмечает М.В. Зызыкин, «другой взгляд на обряд, приравнивавший его по значению к догмату».  Поэтому разность с греками ставила вопрос о том, какая из сторон является истинной хранительницей православия. При таком взгляде на обряд изменение обряда было ересью. После Флорентийской унии, по мнению Аввакума, у греков «иссяче благочестие по пророчеству святых».  Признав себя Вселенской Церковью, русское церковное общество, как считал В.О. Ключевский, не могло допустить проверки своих верований и обрядов со стороны: «На место вселенского сознания мерилом христианской истины стала национальная церковная старина».  Нужно учитывать, что пример пагубности церковных реформ был налицо у того же Запада.

       Мировоззрение Никона претерпело существенные изменения под влиянием как идеологии «Москва – III Рим», так и задач жизни государства. У патриарха были «надежды объединить под скипетром русского царя и под престолом московского патриарха всех православных христиан, превращая Россию в панправославную империю».   Обладая глубоким государственным умом, церковный реформатор понимал всю пагубность курса самоизоляции. По сути спор стоял о том, должна ли Церковь быть вселенской в подлинном смысле этого слова и светить всему миру, идти в него и преображать, как это заповедал Господь, или стать узконациональной Церковью избранных с сектантской идеологией недостоинства всех прочих народов, деления на своих и чужих. Но способы выхода из национальной ограниченности были выбраны Никоном во многом спорные. Никону казалось, что для этого достаточно приведения русского обряда к греческому, что требовало признать русский обряд ошибочным, а это было неправдой. Патриарх и протопоп отличались взаимной неуступчивостью, заносчивостью и резкостью. В. О. Ключевский так характеризует негативные черты Никона: «В ежедневном обиходе он был тяжёл, капризен, вспыльчив и властолюбив, больше всего самолюбив».  Патриарх поспешностью решений и самовластием способствовал резкому обострению отношений с недавним сподвижником  в деле устройства церковной жизни. Общество оказалось не готово к столь резким переменам, и подготовить его было некому. Ломать через колено прежние устои казалось и быстрее и проще, но такой натиск приводил к путанице, сумбуру, ощущению, что рушатся все устои веры и наступают последние времена. Церковь становилась проводником политической линии государства: крепнущего, нуждавшегося в просвещении, в строительстве флота и армии, заведении промышленности.  Изменение обряда в той форме, за которую ратовал Патриарх, не было обосновано  внутрецерковной необходимостью: введение троеперстия и прочего выглядит искусственным, исходящим из целей скорее внешнецерковных и политических.

 

Ревнители

        Сложившийся кружок ревнителей благочестия ставил целью борьбу с церковными нестроениями и пороками. По мнению С. А. Зеньковского, борьба «боголюбцев» за упорядочение обряда и богослужения была направлена к утверждению старого русского устава, старого русского богослужения.  В него входили протопопы Неронов, Аввакум, Логгин, Лазарь и другие, отличавшиеся личной ревностью в служении Церкви. Из чёрного духовенства входил Никон, быстро поднимавшийся в церковной иерархии. По мнению Н. Ф. Каптерева уже в кружке «ревнителей благочестия» намечалось скрытое противостояние: «в лице пришлых в Москву провинциальных ревнителей, каковы Неронов, Аввакум, Лазарь и другие, выступала на сцену старая Русь, совершенно чуждая новейшим московским культурным  движениям».  Стоит добавить, что это были в основном представители белого духовенства, вышедшие из самой народной гущи, связанные с ней воспитанием и бытом. Их идеалом было благочестие предков, то есть благочестивая жизнь по Евангелию, выражавшаяся в обряде, богослужении и повседневной жизни. Богословское умствование, ученость, рассуждения о новинах – все это было чуждо этой среде, опиравшейся на традиционализм и средневековое видение мира. Стефан и позже принявший его взгляды Никон как раз и стали выразителями «новейшего движения». Оно заключалось в осмыслении концепции «Москва - III Рим», как модели жизни Церкви и государства, выходившего на мировую арену в качестве православной державы. Образованные представители верхов прекрасно видели вопиющую разницу между Россией и Западным миром в сфере образования, экономики и культуры. Запад развивал технологии, искусства, науки, все более погружаясь в земное и овладевая им, становясь сильнее и блистательнее, пугая и завораживая этим блеском. В русский верхах росло скрываемое увлечение Западом: предметы быта, домашний театр Алексия Михайловича, создание первой рукописной газеты «Куранты» - все это говорило о повороте к внешнему миру. Идеалом же народной Руси и главным нервом ее жизни было стремление к небесному. Если главной целью жизни человека является спасение, и спасаются простецы, то зачем нужно еще что-то?   Как считает А. В. Карташёв, желание осуществить через Москву вселенское православное царство побудило Никона проводить книжную и обрядовую справу, ориентируясь не на древнерусские традиции, а на современные греческие.  Это и стало кардинальной точкой расхождения между Аввакумом и Никоном.

      Историк П.С. Смирнов выделяет факторы, благодаря которым противостояние Патриарха и его противников привело к расколу. Во-первых, это приверженность русского общества, прежде всего, внешней стороне Православия.  Во-вторых, низкий уровень просвещения. В низшем духовенстве, непосредственно окормлявшим паству, малограмотность была нормой. В этом случае все новое вызывало обоснованный страх: как человеку неграмотному проверить, что нововведения не являются ересью и необходимы, если он подобной необходимости не ощущает? В-третьих, эсхатологические чаяния XVI – XVII вв.,  провоцировавшие в любых изменениях видеть наступление последних времён. Идеал Церкви вселенской был заключён в географические приделы Церкви Русской, «удерживающей явление  Антихриста» . С отступлением Москвы от Православия должна последовать кончина мира. Запад впал в ереси, Восток подчинился турецкому игу, Русь казалась последней цитаделью истинной веры.  Перечисленные факторы позволяют понять, почему Аввакум и его сторонники были непримиримыми противниками Патриарха-реформатора.

 

Противостояние

       Перед Великим постом 1653 года Никон издал «Память» - специальный циркуляр, в котором, по сути, без соборного определения и совещания с церковными иерархами предписывалось троеперстие  и поясные поклоны.   Никон в самом начале своих нововведений занял позицию личного решения обрядовых проблем. Подобное неслыханное ранее самовластие вызвало широкую оппозицию. Своё кредо Аввакум выразил в следующих словах: «Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много! А я за сие о Христе умрети готов. Аще я и не смыслен гораздо, неука человек, да то знаю, что вся в Церкви, от святых отец преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти яко же приях; не прелагаю предел вечных, до нас положено: лежи оно так во веки веком!»

      В киевских ученых, получивших образование в латинско-польских школах и помогавших патриарху в деле исправления книг, противники сразу увидели еретиков, которые своей целью поставили погубить православие.

     В ответ на непокорных протопопов патриарх Никон обрушил репрессии.

     Обвинения со стороны Аввакума в адрес Никона носили резкий и категоричный характер. В челобитных, поданных царю по возвращении из ссылки, мятежный протопоп сравнивает Никона с Арием: «Христа он Никон не исповедует в плоть пришедша;  … он же глаголет неистинна Духа Святаго, и сложение креста в перстех разрушает, и истинное метание в поклонех отсекает, и многих ересей люди Божия и твоя  наполнил». 

За «злое и пагубное учение» Аввакум предрекал огонь с небес, мор и конечную пагубу. В этом выразились эсхатологические чаяния, будоражившие русский народ на протяжении многих десятилетий. Ожидание времён Антихриста толкало Аввакума и его последователей на бегство из мира, создавало психологию мученичества.

         На ответные обвинения сторонников Никона Аввакум отвечал: «Аще мы раскольники и еретики, то и вси святии отцы наши и прежни цари благочестивые, и святейшие патриархи такови суть».   Быть может раскол бы и не стал таким грандиозным, затухнув в начале, но пожар был раздут царской властью, начавшей репрессировать людей, не являвшихся еретиками, но лишь выразившими несогласие с реформами. Кровь мучеников-раскольников вдохновляла и звала к мятежу. Власть, заглядывавшаяся на Запад, пыталась силой сломать народное недовольство, выступив в конечном итоге против коренного понимания народом его идеала церковной жизни. Вчерашние покорные крестьяне и холопы почувствовали себя страдальцами за правду, Бога же следует слушать более человеков. В целом противостояние властного Патриарха и непокорного протопопа, решившегося на раскол, носило напряженный и трагический характер. Страстный Аввакум во всем уподоблялся христианским мученикам за веру: «Никово не боюся, - ни царя, ни князя, ни богата, ни сильна, ни диавола самого, но наступаю на змию, и на скорпию, и на всю силу вражию, по заповеди Христове».  В челобитных и посланиях, подражая ветхозаветным пророкам, он обличает «отступников веры», возвещает пророчества, проклинает и бранит Никона, указывает Царю на его заблуждения.

        Новины Никона не были ересью, и придание обряду статуса догмата не было верным, и в этом Аввакум неправ, но и анафематствование, а тем более преследование за отстаивание старого обряда, освященного благочестием предков, тоже было неправым деянием. Способы проведения реформы были настолько нецелесообразны, что создавали невыносимую дилемму для ревнителей древнего благочестия: безропотно подчиниться или уйти в Раскол. И уход в него, вольный или невольный, все же был выходом из церковного единства. Это было трагедией людей, порвавших  с Церковью и государством, объявивших власть антихристовой, и за это неизбежно преследуемых. И власть, как бы в подтверждение своей неправоты, уже спустя малое время, разворачивает страну в русло Западной еретической жизни с ее земными идеалами и обмирщением. Та же цель, ради которой патриарх Никон ломал русские устои, внешне не была достигнута: Москва не смогла добиться объединения под своей главой всего православного мира. Означает ли это, что жертвы были напрасны? Вслед за Расколом последовали Петровские реформы. И в осмыслении их лежит ключ к поставленному вопросу. Все более разцерковлявшийся Запад становился сильнее и агрессивнее, создавая науку, промышленность, новое вооружение, новый флот. И все это направляя на создание колониальных империй.  Россия с ее природными богатствами все более отставала, становясь для Запада легкой добычей. Вступление  России в процесс догоняющей модернизации при Петре было фактором во многом вынужденным.  И Раскол в этом случае даже ценой ослабления Церкви создавал условия для победы реформ Петра. Смог бы юный Петр начать свои преобразования, если бы в Расколе  одержали верх аввакумовцы с их идеалами, вопрос более чем спорный. А не будь этих реформ, выстояла ли Россия в новых войнах? Первый бои, которые вел юный царь с участием стрельцов, демонстрировали невозможность этого.

         Стало общим местом упрекать раскольников в обрядоверии и фанатизме, но спросим себя, христиан 21 века: как поступим мы, если вдруг одним прекрасным утром выйдет единоличное постановление патриарха о переводе приказным порядком богослужения на русский язык и замене троеперстия скажем одноперстием под угрозой анафемы. Ни то, ни другое не есть ересь, но принять это смогут далеко не все. Отношение к обряду для человека искренне верующего не может быть пренебрежительным, потому что в него облечено и в нем выражено самое дорогое его сердцу – его вера,  составляющая смысл жизни, освящающая все, что с ней соприкасается. В какой-то момент отстаивание вещей даже второстепенных становится принципом, жертвуя которым, человек признает свое поражение. И в этом случае он будет стоять до конца.

        Подобный исход противостояния привел к трагическим последствиям. Казалось бы, из вещей второстепенных в Русской Церкви произошел раскол, увлекший многие тысячи в соблазн противостояния ей. В приверженности к внешней стороне веры у Аввакума и Никона исчезало ощущение внутреннего содержания Православия, зовущего к милосердию, прощению, любви даже к своим врагам. И у того, и у другого была своя правда и своя неправота. Противостояние привело к расколу, потрясшему русскую Церковь. Уже при жизни Аввакума простые люди, принявшие его сторону и соблазненные страхами антихристовых времен, начинают самосожжения. Людская гордость привела к многовековой трагедии. Новые аввакумовцы и сегодня уходят в леса, закапываются в землю, призывают патриарха к покаянию. Крик горящих в срубах людей слышится и в наших днях, подчас заглушая слова Христа: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13, 34).